Лев Вершинин - Два веса, две мерки [Due pesi due misure]

— Вот и я смотрю, надежнее, наверно, пешком.

— Еще бы, да простит мне господь!

— Главное — не горячиться. Вы налегайте на весла, а я буду подталкивать.

— Очень любезно с вашей стороны… Только проку-то что: в лучшем случае на сантиметр-другой продвинулись, не больше.

— Терпение. Делать нечего — попробуем сначала.

— Терпение, да? Притом что мне иной раз такие мысли в голову приходят… такие мысли…

— Какие?

— Дикие, не спорю.

— Говорите, говорите, я не из тех, кто с пеной у рта защищает правительство, порядки, общественное устройство. Можете говорить откровенно.

— Ну так вот, на что это похоже?

— Что именно?

— Да ведь я все о том же: с какой стати мы должны ездить по суше на этой посудине?

— И впрямь…

— Возьмем другой пример: человеку нужно переправиться через реку, озеро, с одного берега на другой, и на чем ему, по-вашему, ехать?

— Говорите, я слушаю.

— Будто сами не знаете! На машине!

— Действительно!.. Только, пожалуйста, не надо так громко: лично у меня нет ни малейшего желания смотреть вместе с вами на родное небо через решетку.

— Решетка, не решетка, все равно буду кричать. Сплошная дикость!

— Может быть, может быть.

— Не может быть, а точно! Скажите, у машины что есть?

— Как что?.. Ну, мотор.

— Здравствуйте! Я имею в виду — снизу.

— Снизу? Колеса.

— Вот именно — колеса. Теперь пораскиньте мозгами.

— Простите, не улавливаю.

— А у лодки чего нет, опять же снизу?

— Полагаю, вы и тут намекаете на колеса.

— Угадали.

— Ну и что?

— Что, что! Думаете, я боюсь? Ошибаетесь, господин хороший!

— Да нет, я так не думаю. Боитесь чего?

— Называть вещи своими именами.

— Ну, я вижу, у вас язык без костей. Продолжайте.

— Как могут колеса ехать по морю или вообще по воде?

— Что правда, то правда.

— А как может киль двигаться по суше?

— И это верно.

— Так чего же вы испугались?

— Я? Нисколько. Просто хочу понять, куда вы клоните.

— Ясно куда. Или, по-вашему, я собираюсь дать задний ход перед…

— О боже, опять двадцать пять! Перед?..

— Перед установленным порядком и целым рядом из ряда вон выходящих предписаний, исходящих от властей предержащих.

— Да нет же, успокойтесь.

— Либо готов отступить перед тем, что может не понравиться ортодоксам, перед железобетонными нормами пресловутого здравого смысла?

— Нет, что вы, продолжайте ваше рассуждение.

— Так вот, у лодок есть киль, а у машин — колеса.

— Согласен. Ну и что из этого?

— Только чур не подпрыгивать от удивления, не кривиться, не пожимать двусмысленно плечами, не покрываться испариной, не падать в обморок и все такое прочее!

— А я и не собираюсь.

— Вот и отлично. И поскольку я вас спрашиваю: разве не было бы естественнее, проще, более… более…

— Черт возьми! Ну?..

— Не знаю, как и сказать.

— Говорите, как есть, слушатель я благодарный, мне все интересно.

— Друг!

— Можете считать меня другом.

— Друг, а не проще было бы…

— Или договаривайте, или катитесь подальше!

— А не проще, не естественнее и так далее и тому подобное…

— Все! Мое терпение лопнуло!

— Минутку. Разве не было бы и так далее и тому подобное ездить по суше на машинах, а по морю на лодках? Тогда кили вторых легко бы скользили в воде, а колеса первых с тем же успехом крутились бы по земле!

— Но позвольте… Вы отдаете себе отчет?..

— Прицепились-таки! А ведь я чувствовал.

— И это вы называете прицепиться! Да я возмущен, во мне все кипит, я не верю своим ушам.

— Ей-богу, чувствовал. Но разве вы сами не вызывали меня…

— На откровенность? Всему есть предел. Уж не намерены ли вы?..

— Нет, не намерен, я просто отмечаю. И если вы вдумаетесь…

— Ни во что не собираюсь вдумываться и вам не позволю… Нечего сказать, дал втянуть себя в историю: этот субъект обыкновенный… обыкновенный подстрекатель…

— Замолчите, вы меня погубите. Беру свои слова обратно.

— Слишком поздно! Мой долг заявить на вас куда следует, разоблачить вас… разоблачить…

— Сколько угодно — хоть раз облачайте, хоть десять! Ах, умри Самсон с филистимлянами!

— !..

(Ну и ну! Никогда не знаешь, на какого психопата наскочишь!).

Перевод Е. Солоновича.

На пустынной холодной улице пригорода «линкольн» Патрика О'К. выглядел внушительно. Человек, который вышел из машины, — высокого роста грузный мужчина, немолодой, но еще крепкий, волосы редкие, рыжевато-седые, — заглянув в книжечку с адресами, обратился к бакалейщику, и тот указал ему нужный дом: виа Стринге, 117-бис, правая лестница. Дом был убогий, со двора доносились крики детворы и голодный собачий вой. Неужели там живет Понцио Макки, самый неутомимый и, быть может, самый тонкий из его иностранных пропагандистов? Никаких сомнений, все сходилось — и улица, и номер дома, — и Патрик О'К. смущенно подумал, что не имел права удивляться. В расселении возвышенных душ есть свои тайны, и порой трудно в жизни тем, кому не по пути с огромными стадами двуногих. Опрокидывая рюмочку граппы, Патрик О'К., известный во всем мире под псевдонимом Аластор, убедил себя, что надо бы исходить из этой истины. Щедро вознаградив бакалейщика и, скорее знаками, чем словесно, поручив тому присмотреть за машиной, он направился к лестнице, на вершине которой его ждала медная дощечка с именем господина Понцио Макки.

Он долго стучал (звонок не работал), ему открыла угрюмого вида женщина с сопливым ребенком на руках — вероятно, жена переводчика, бесцветное, неряшливо одетое существо неопределенного возраста. Это квартира господина, то есть профессора Макки? Да, нет, да — трудно сказать, ибо Патрик не говорил ни слова по-итальянски, а предполагаемую миссис Макки не устраивал ни один из известных ему языков. Но вот наконец американский ирландец исхитрился вручить ей визитную карточку, на которой значилось его имя, за коим следовал длинный ряд заглавных букв (M. A., Ph. D. и еще других) — свидетельство изрядного культурного багажа и положения в обществе, а также приписанное в скобках карандашом: Аластор.

Аластора провели в тесную нетопленую гостиную, где в книжном шкафу на видном месте красовались по меньшей мере четыре его книги, и оставили на какое-то время одного. Когда он входил, в соседней комнате смолк стрекот пишущей машинки. Может, профессор работал? Аластор передернул плечами — замерз ждать.

Прошло несколько минут, из комнаты рядом донеслись голоса — казалось, там оживленно беседуют. Потом послышался стук закрываемого окна, и опять стало тихо. Чуть погодя вернулась предполагаемая синьора Макки, и Аластор был допущен без новых проволочек в кабинет своего достохвального переводчика. В комнате было темно, ставни плотно закрыты, и, когда зажгли электрический свет, Аластор увидел мужчину в постели. Голова была обмотана ветхим шерстяным шарфом, из-под груды драных одеял высовывалось блеклое лицо. На мраморном столике бросалась в глаза сложенная кипой рукопись — возможно, перевод очередной аласторовской вещи, над которым шла работа.

Жена больного осталась, чтобы присутствовать при разговоре, и Аластор, поклонившись, взял инициативу на себя. Спросив, профессор ли Макки перед ним (yes — было ответом) и уж не застал ли он его, увы, хворающим (yes), Аластор выразил сожаление по поводу своего несвоевременного визита (yes) и признательность за переводы, коим Понцио Макки (yes, yes), пропагандируя его творчество, посвятил драгоценное время, которое мог употребить лучшим образом (yes, o yes). Монолог длился минуты две, больной, должно быть, очень страдал. Может, посидеть с ним? Или профессор Макки предпочитает, чтобы его оставили в покое? Ему нужны лекарства, помощь, совет? У него хороший врач? Не имеет ли смысла еще раз показаться доктору? Или лучше вообще не слушать эскулапов? Ответы на все вопросы сводились к соответствующим yes, после очередного из них Аластор объявил, что не станет больше утомлять больного, и, поклонившись, покинул комнату своего переводчика.

С той, что не выглядела польщенной, когда ее называли миссис Макки, американец распрощался на верхней площадке лестницы и вскоре, выпив в бакалейной лавочке вторую рюмку граппы, уже заводил бесшумный двигатель своего огромного «линкольна».

Из дома 117-бис по улице Стринге, правая лестница, его отъезд наблюдали в щелочку по-прежнему прикрытых ставен Понцио Макки, одетый, обутый и уже на ногах, жена и троица возбужденных детей.

— Свалился как снег на голову, — приговаривал Понцио, потирая лоб. — Этот сиволапый ни бум-бум по-итальянски. Поди знай, что у него на уме! Он не говорил, что еще зайдет?